Проза

[Феанор]

Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

...Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Лучше своя жалкая лачуга, в которой можно запереться и спокойно жить, чем роскошный дворец, который еще надо и заслужить. Лучше спокойная жизнь, стабильная работа, чем риск и приключения...
Народная мудрость не может ошибаться. Если из глубины веков к нам что-то пришло, то оно имеет право на жизнь. Не могли ошибаться многие поколения, которые поддерживали и передавали это утвержение. Народ, общность, государство - это статические структуры, которые очень тяжело переносят какие-либо изменения. Народ - целое, человек же - частное. Целое заботиться о своей целостности, то есть заботится о том, чтобы каждая его частичка была на своем месте, не разрушая целое. Не нужно народу, чтобы люди рисковали, стараясь схватить журавля, парящего в небе - ведь они могут оторваться от земли и, что еще хуже, увлечь за собой других. А это грозит потрясением и даже гибелью для всего целого. Но, как мы видим, такого не происходит. Действительно, многие живут по указанному принципу - лучше жить п***же, зато спокойно, чем рисковать из-за лучшего... Что я могу сказать? Да, эта философия должна иметь место в нашей жизни, иначе невозможно стабильное развитие человечества. Но развиваться общество должно, это факт. И развивается оно как раз за счет тех людей, которым оказалось недостаточно синицы, которые потянулись за журавлем... Каждый человек решает сам, что лучше: журавль в небе или синица в руке, играть с судьбой в рулетку или быть её разменной фигурой? И выбор здесь зависит только от самого человека - кем он рождён и хочет быть: "журавлём" или "синицей".
Одни схватят синицу и успокоятся, другие же на неё не взглянут - они птицы более высокого полета - они смотрят на жизнь с высоты журавлиного полета. Те, кто хватается за первую синицу - те никогда не взлетят высоко, но следует отметить, что и падать им не придется , ведь синица не летает высоко, приспосабливается к навязанным природой условиям, ведет оседлый образ жизни. А журавли - птицы высокого полета, живущие как и где пожелают, а не как и где придется.
Движение - жизнь, неподвижность - существование, смерть.
Человечество должно двигаться вперед, иначе оно погибнет. Яркие тому примеры - цивилизации древности. Римская империя, Египет, Греция - они были центрами науки, культуры, но остановив развитие, они остановили свое сердце, и сейчас доминируют уже другие цивилизации, которые успешно развиваются, двигаются вперед.
Конечно, риск приводит к смерти, но это естесственно. Это и есть борьба за выживание. Быть одним из стада или быть вожаком. Только сильнейший может возглавить других, только самый ловкий может поймать журавля - другие же оступятся, упадут, они разобьются о землю, неспособные летать они обречены на то, чтобы быть толпой, а не личностью. И в этом самое страшное, в это труднее всего поверить. Неужели среди нас есть более одаренные природой, те, кому от рождения уготовлено стать птицеловом и поймать птицу удачи? Неужели есть более и менее полноценные люди? Я думаю, нет. Всё зависит от человека и от случая. Это и служит естесственным регулятором, который не дает слабым приходить к власти, который свергает диктаторов и возвышает героев.
Человек, ты свободен. Так разожми же сжатые руки - выпусти синицу, не оглядывайся, не слушай криков тех, кто пытается тебя остановить - они не смогут задержать тебя, их руки слишком заняты тем, чтобы удержать и не выпустить свою синицу, ты же поверь в свои силы, расправь крылья и лети ввысь, в небо, лети за своим журавлем....
©Феанор
не помню когда уже.. что то около двух летней давности%)

[Феанор]

вот.. мысли одной моей знакомой девушки

Я часто спрашиваю себя, почему мне так страшно пускать людей в свое сердце? Может, это происходит оттого, что само понятие
"сердце" как вместилище чувств у меня отсутствует?.. Не хотелось бы так думать, но всё чаще убеждаюсь именно в этом… Да и
люди всё чаще и чаще не смотрят мне в глаза, опускают свой взгляд, либо просто уходят. Что не так?
Смотрю в гладь зеркальной поверхности: два круга, не проницаемые для солнечного света, а в центре острые, как лезвия
бритвы - зрачки… Муть в голове рассевается, сознание проясняется, становиться очевидным не такой уж и замысловатый факт…
Мой взгляд вызывает у людей чувство, будто я уже не стаю перед ними, а ползаю, копаюсь где-то в недрах их душ; пытаюсь
найти что-то ценное для себя. Отчасти это верно. Я действительно смотрю "туда", в глубину. Глаза - это вход в иной мир, не
видимый с первого раза, но такой же реальный, как этот. Истинный мир и мир окружающий переплетены, связующие между ними -
глаза…
Новые люди делают только больнее. Гнев превращается в ярость, хочется кричать, крушить всё вокруг!!! За-чем?!! Зачем снова
тревожить меня, если холод металлических глаз вызывает приступы дрожи? Научитесь смотреть, не отрываясь, я впущу вас…
Однажды, при окончательном расставании с человеком, которого я считала своим настоящим другом, он сказал: "Я не могу
смотреть тебе в глаза, меня становиться страшно…" А не потому ли, что ты не чист? Не потому ли, что всё, что было между
нами - ложь и фальшь?
А, может, это всё-таки дар?..
Теперь учусь читать по глазам, по взгляду, по движением глазных мышц. Хожу, как зомбированная, только пристально
вглядываюсь в лица, остальной мир померкнет, когда я увижу то, что хочу увидеть. Я ищу себя... Да, себя. Мне не нужно моё
отражение в зеркале, которое рано или поздно разобьёт тяжелый предмет, мне нужно МОЁ отражение в них, в чужих глазах…
Уже ни во что не веря, продолжаю искать. Брожу по улицам: в незнакомых, в едва уловимых, в полупьяных, в искаженных
ужасом, в ироничных, в полусонных, в взволнованных, в светлых, в умирающих.… Ищу…
Знаю, что не найду, но с тупым упорством больного человека - ищу… Каждый шаг, каждый взгляд приносит боль - ищу… Бросаю
вызов - получаю силу. Ищу…
… Просыпаюсь под звон колоколов.
… Засыпаю под звон…
…Ищу…
©Val (val_nota@list.ru)

[Нотаха]

тут вот.. нашла ,в назидание пишушщим.. эпиграф к теме,так сказать..
Писательства не обязательно надо стыдиться. Занимайтесь им за закрытыми дверьми - и вымойте потом руки.
Роберт Хайнлайн,между прочим

Часть 1
Глава первая
На марше

Открытую рану заходящего солнца затягивали серые бинты облаков. По дороге, вспарывая клубы пыли тяжёлыми армейскими ботинками, маршировали две колоны: одна – ушитая в грязно-голубую ткань, другая – с голыми коленями.
Ветер рвал флаги.
- Туда дуй, оттуда - … - , Жак харкнул сквозь зубы короткое солдатское ругательство. – Шкура козлиная, да дуда длинная, вот тебе и вся музыка. Как кота за мошонку, тянет-тянет. Одно слово – волынка.
- Это пайп. – шотландец остановил бег пальцев по свирели, переложил мех под правый локоть и отвернулся.
- Слышь, Франсуа эт ведь нам для подмоги салабонов нагнали. Сейчас задерут свои юбки, и все боши обдуются со страху. Слышь, рыжий, с тобой толкую? Не коротка юбчонка?
- Это килт, - горец крутанул под кожей скул желваками.
- Килда, гы-гы-гы, да такой мотней и килду-то не прикроешь. Хотя у тебя может и прикрывать нечего. Одна дуда. Ты чё свою тарелку на задницу прицепил, надевай на калган. Сейчас эта…в атаку, а не чаёк у тётушки кипятить. Это ты её ночной колпак, спросонья, напялил?
- Это гленгэрри, - гортанно пророкотало раскатистое: р-р-р.
Больше всего, в данный момент рыжему Энди Макларену хотелось не домой, не набить вывернутый во время морского путешествия желудок и даже не спать, хотя после двадцатимильного марша икры гудели, словно телеграфные провода. Отнюдь. У Макларена даже засосало под ложечкой, так ему хотелось двинуть тяжёлым торцом рукоятки револьвера по этой щетинистой вытянутой морде. И горец, вероятно, не справился бы с искушением, ляпни француз ещё что-нибудь в своей неповторимой манере. Но тут в протяжный звук шотландского пайпа вплелось соло офицерского свистка.
Ему дуэтом подпел другой, звенящий на пол-октавы ниже.
Два знамени: «Юнион Джэк» и триколор Французской Коммуны безвольно повисли на древках.
Энди плюнул внутренним плевком на священный образ устава и сделал шаг из строя, чтобы выглянуть, на дорогу.
Французик в плохо подогнанной форме, которому едва ли стукнуло девятнадцать, сидел в пыли. По раскрасневшимся от стыда щекам он размазывал грязные борозды, которые прожгли упрямые капли, падающие с ресниц, словно перезревшие яблоки с веток. Придавленный к земле собственным стыдом и окриками офицера, парнишка ерошил белобрысый ёжик на затылке и тёр грязным обшлагом мундира распухшие веки. В другой руке парень держал раздолбанный «горильдос» с тяжёлым проклёпанным каблуком, а босую разбитую в кровь ногу бережливо поджимал под себя.
Драматическая сцена разыгралась на перекрёстке просёлочных дорог, а амфитеатром зрелищу служили сцепившиеся повозки с ранеными и шеренги нарушивших строй солдат, бредущих на передовую.

Внезапный порыв ветра заставил знамёна затрепетать.
Офицер пинками согнал паренька на обочину. Перемотанные бинтами фронтовики убрались за брезентовый занавес будки. Скрипнув рессорами покатили повозки, а мимо них в противоположную сторону двинулись колонны пополнения.
Рядом с покрытыми дорожной пылью «пуалю», которых пулемёты германцев заставили сменить щеголеватые мундиры на грязно-голубую форму нового образца, шагали подбрасывая костистые колени уроженцы Южного шотландского нагорья.
Весной 1915 года французские части и 1-я дивизия Британского экспедиционного корпуса стремительно двигались по полям Фландрии. Навстречу им сыпались с Ипра потравленные осколки 5-й французской армии, которую под Лангемарком вдребезги крошил стальной кайзеровский кулак.
Недрогнувшей рукой опытного шахматиста, союзное командование передвинуло батальон французской линейной пехоты и две роты полка Королевских шотландских пограничников под Лоос. Городок, словно рваный край вскрытой консервной банки, торчал на горизонте.

Колонна остывающей лавой вползала в ущелье улицы. Воняло тлеющей требухой диванов и пережженным мясом. Над обрушившимися остовами крыш изредка вздымались поломанные рёбра перекрытий, с которых тяжёлые бризантные снаряды содрали шкуру шифера и жести. Стены зданий треснули, а кое-где были проломлены. Убогие потроха скарба и свалявшейся катыши квартирной пыли валились из безобразных ран. Шрапнель стесала тонкую кожу побелки и обнажила алое мясо битого кирпича.
Возле иссеченной морщинами трещин стены островерхого храма, колокольня которого будто пыталась уязвить бесчувственное небо, трясли ушами два лабрадора запряжённые в повозку. Седой пузатый старик наваливал на повозку мешки и кули. Высохшая от горя старушка смотрела в сторону.
На фоне кровавого заката резались зубы разрушенных зданий и казалось, огромная пасть распахнулась над людьми. Совсем юная бельгийка, по всей видимости, дочка, а может и внучка стариков, которой на вид было лет четырнадцать, облокотилась на угол стены опоясавшей костёл и рассматривала солдат. Последний, вырвавшийся за стену руин, луч золотил её кудряшки.
- Я бы эту целочку между ног потрогал, - осклабился Жак. Из гнилых дёсен, как у старого мерина далеко выползали жёлтые зубы, меж которыми пузырилась слюна.
-Бы-ы-лядь!!! - Энди сунул пайп Иэну Эскоту, который шагал по другой бок от Макларена. Развернулся к грязно-синей шинели, поймал переносицу длинного слегка свёрнутого на сторону носа в прицел остекленевших от ярости глаз, и отвёл назад руки, как коршун когти.
- Макларен!
На этот раз Энди даже не успел поразиться способности сержанта Николсона появляться внезапно и в нужный момент, словно огонёк выбитый спичкой о край коробка.
- Хорош. – стоявший рядом сослуживец ткнул Жака в локтевой сгиб.
- Чем же ты хорош, Франсуа? – ощерился Жак.
- Хватит косоротиться, Шваль, - Франсуа опустил одну бровь. – Прекращай, давай, а то сейчас капрал, тебе зубья в миг подрихтует.
- Рядовой! - французский капрал выглядывал из-за синих мундиров, стоя в голове колонны. Шваль медленно натянул верхнюю губу на широкие жёлтые резцы.
Эскот судя по его разочарованному взгляду ожидал иной развязки. Он сунул Энди пайп. Бурдонные трубки больно стукнули Макларена по лбу. Макларен прижал дроны к плечу и стиснул зубы.
- Смирно! Кругом!
Макларен и Шваль оказались спиной друг к другу.
- Разойтись и занять места для ночлега, – гремело возле шеренг, на кокни, и эхом отзывалось галльским клёкотом.
Солдаты Королевского полка шотландских пограничников занимали пустующие здания. Первой роте достался двор между двух разрушенных домов. Французам повезло больше, они побрели к уцелевшему зданию гостиницы. Сорванные с петель двери распахнулись встречая гостей. Казалось, лупоглазый простак-бельгиец радушно раскинул для объятий ладони. Однако хозяина гостиницы давно остыл и след. Напуганные россказнями о зверствах немцев, местные жители бежали прихватив только, то что могли увести.
Жак замешкался и теперь плёлся в конце ротной колонны. Шагнув на порог последним, Шваль воровато огляделся и подняв за ствол винтовку ударил прикладом по табличке отеля. Энди обернулся. Жесть колыхалась на двух массивных цепях и гудела набатом.

Горцы были рады дать отдых ногам. Макларен, оглядел место привала. Должно быть, раньше горожане с завистью поглядывали на роскошный каменный дом. Теперь, от былой заносчивости двух этажей остался лишь четырёхстенок не выше человеческого роста и груда камней, подмявшая под себя часть заднего фасада. Дверной проём разрывался прямо над головой.
Энди не пошёл далеко. Бросил пайп на кучу битого кирпича и снял ранец. Присел возле дверного косяка, подложив под зад сиденье сломанного стула и прижавшись к стене, расправил лопатки. Промокнув шерстяным гленгэрри влажный лоб, Макларен, оттягивая ворот гимнастёрки, осмотрел плечи. Лямки ранца протёрли на коже розовые борозды. После пятнадцатичасового перехода ноги ныли нещадно. Чтобы выгнать усталость из стонущих икр, Энди закинул ноги на комод.
Когда-то полированные бока комода каждое утро любовно обходила влажная тряпочка. И хозяйка наверняка отчитывала служанку, заметив тёмное пятно на краю зеркала или полянку пыли на тыльной стенке шкафчика. Праздные заботы мирного времени. Сейчас людям было не до пустяков, вещь была без сожаления брошена на произвол судьбы. Из вывалившихся ящиков торчало застиранное нижнее бельё и цветные лохмотья.

Энди надвинул гленгэрри на брови и, замаскировав прикрытыми ресницами глаза, наблюдал за своими товарищами. О близких, задушевных отношениях не было и речи, поэтому он и коротал время привала в одиночку. Друзей в роте Макларен так и не нашёл. Почти все его сослуживцы были родом из Ламарка и знали друг друга ещё до призыва. Энди призывался их Маилкирка, где молодёжи почти не было. Его земляки попали в восьмую стрелковую роту того же полка, но с начала занятий земляки почти не виделись. Пару раз Энди видел знакомые лица во время общих строевых занятий. С новобранцами из своей роты он так и не сошёлся. Кроме всего прочего, когда дуешь в блоу-пайп, не очень-то поболтаешь. По вечерам в казарме, валились с ног. В общем, разговоров было не много. Только на корабле, когда переправлялись через залив и здесь во Франции, парни заговаривая внутреннюю дрожь, старались держаться гаерами: часто невпопад смеялись и подстёгивали друг друга едкими, но беззлобными замечаниями. Нашёлся собеседник и для Энди. Иной раз скуку монотонного топанья разбавляла болтовня Иэна Эскота, который маршировал в строю рядом с Маклареном.
Сетования Эскота сопровождали пайпера всю дорогу. Теперь Макларен знал почти все эпизоды из, не блещущей яркими событиями, биографии Эскота.
Эскот был родом из Пиблза, из деревеньки с труднопроизносимы названием, которого Энди так и не сумел запомнить. Простого сельского паренька Эскота, который только и умел выгонять с рассветом коров из тёплых стойл, да спать после обеда, армия терзала шагистикой и субординационными ритуалами. Да и до призыва, судьба не слишком его баловала. К примеру, на гражданке, главной радостью в жизни Эскота были воскресные дни, когда он оправлялся в соседнее село на танцы. Однажды прохладным августовским вечером, под аккомпанемент волынок и птичьих трелей, Иену в кровь разбили лицо. Пока он, стоя на коленях у ручья, промывая проточной водой распухшие ноздри, рядом на согнувшейся к воде иве, сидел тот, кто затеял драку. Как, оказалось, это был троюродный брат Эскота, с которым вот так пришлось познакомиться.
Парню не повезло и на военной службе, когда переправлялись через пролив, он уронил за борт винтовку. Запугивать солдата отправленного на фронт было уже нечем. Клипер болтало на волнах. На палубе, широко расставив ноги, стоял сержант Николсон, глаза его вращались, как соски у женщины, исполняющей нескромные танцы.
И тут, на марше, на Эскота обрушилось новое несчастье.

(продолжение следует)

У неё были потрясающие глаза, сексуальные, вызывающие и одновремено хитрые , как у кошки.
Она говорила, что у неё кто-то в роду был из китайцев. Чуть раскосые, они смотрели на него из под задорной чёлочки, той самой из за которой он и выделил её из толпы . В этих глазах можно было утонуть, захлебнуться и погибнуть. Она ими гипнотизировала мужиков как змея тушканчиков. Он обожал эти глаза когда они смеялись, когда они звали его , но теперь они смотрели на не го с укором.
- Сама виновата. Неужели тебе было плохо со мной? Я тебе отдал всё и даже больше. Зачем тебе понадобился этот хмырь? Из за бабок? Но ты никогда не жаловалась на деньги, ты вообще никогда не жаловалась. Гордая...
Глаза теперь смотрели на него как бы безразличием.
- Неужели это всё? У нас были прогулки по весеним бульварам, у нас были жаркие летние ночи, у нас же была любовь.
Её губы были поджаты, выражая всю присущую ей надменость.
- Ну и где теперь твой хахаль? Как эта сука пересрала, когда увидел меня на пороге. И ради этого ты меню бросила? Жаль ты не видела, как его мозги разлетелись по прихожей.
Он на секунду задумался.
- Крррэк, - он усмехнулся,- теперь я знаю какой звук издаёт черепушка когда её пробивают молотком. Молчишь? Ты разве не понимаешь, что я сделал это ради тебя. Теперь мы снова вместе. До конца.
Он погладил её шелковистые волосы. Они были мягкие и рука легко скользила по ним. Он завернук упавшую на лицо прядь обратно за ухо. Он опять смотрел в её глаза, она опять гипнотизировала его. Он уплывал по течению по реке нежности и неги. Он смотрели так друг на друга вечность. Вдруг он скользнул глазами вниз и увидел её рот, который исказился в ухмылке. Он отпрянул назад, да она смеялась над ним. Всё её лицо изображало презрение. Глаза нагло смотрели вперёд, бурлили его насквозь.
-Издеваешся сука! Ах ты тварь! Шлюха [какоето слово], ты из меня клоуна делаешь!
Глаза продолжали презрительно-безразлично прожигать его мозг.
-[какоето слово]!
Глаза не отрывались от него.
Гнида! Вон из моего дома! СУКАААААА! [какоето слово]!!
Отбросив табурет в сторону он вскочил, схватил за чёлку, ради которой он и выделил её из толпы и рывком запустил голову в окно кухни. Раздался звон стекла, пятью секундами позже чей то истерический крик, скрип тормозов. Он развернулся, переступил через обезглавленое тело , открыл духовку , включил газ и засунул голову внутрь